Алексей Владимирович
В двух комнатах на втором этаже жили род Митрофановых и часть рода Локтевых, жило одновременно до 14 человек, так еще постоянно приходили какие-то люди. Мне бабушка рассказывала, что в войну, когда в город заходили наши войска, готовясь к какой-то операции, их расселяли по домам. У них тоже жили военные - все были в белых полушубках, спали, понятно, на полу. Вот как можно было всех уместить? Тем не менее, это никому не мешало. Мы, естественно, ужинали всегда вместе.
Вот дядя Миша, брат моей бабушки, летчик, инженер-механик, в один из своих отпусков своими руками сделал нам в столовой буфет, стол и четыре табуретки. Мы всю жизнь прожили с этой мебелью, потом кому-то буфет и стол подарили. Табуретки до сих пор у меня целые, невредимые. Сколько лет прошло? Вот какие были люди, на все руки мастера.
При всей жесткости времени было ощущение, что люди живут радостно, никаких тяжелых вдохов из-за того, что жизнь тяжела. Всегда была дружная семья, всегда битком эти две комнаты. И если какое-то застолье, то это всегда песни.
Константин Викторович
Интересные люди жили. По сути дела, наш второй этаж был как коммунальный, все друг к другу ходили в гости, все друг друга угощали.
Мы были окружены домами невысокими по этой стороне, поэтому я со второго этажа смотрел на Кремль, тогда ещё не заросший липами. Пол был деревянный, перекрытия, естественно, деревянные. В нашем, наверху, жили три семьи наверху, и, наверное, столько же внизу. Во дворе стояли сараи, в которых всё наше хранилось, продукты в первую очередь. Лёд туда набивали, ближе к весне. И потом всё лето там, как в холодильнике, хранились какие-то наши запасы.
Я спал на сундуке за печкой – сначала помещался как-то в полный рост, потом калачиком как-то ещё.
Был чердак, на чердаке, кстати, бельё сушилось. Нам, детям, запрещён туда был ход, но мы всё равно туда умудрялись как-то проникать.
Там буквально через забор был механический завод, для нас тоже это было интересно, смотрели в щелку, что там делается, с чем там рабочие ходят.
Ходили к нижней башне Кремля, к Спасской, к речке, – там керосиновая лавка была. Была бутыль жестяная с деревянной пробкой, приходишь, выстаиваешь очередь, тебе наливают керосин, отдаёшь денежки. Потом ходишь пропахший керосином как минимум день, потому что вся лавка эта была в керосине.
Я помню только это пространство, гобелен там какой-то висел. Когда я сам стал читать книжки, то было такое ощущение, что за этим гобеленом обязательно там вся эта история с Буратино. Я знаю, что такое гобелен, всё-таки это была какая-то материя, на которую был нашит какой-то рисунок, не был он единотканым. Собака была на коричневом фоне.
Очень любил на лавочке сидеть около сарая, который открывал выход на улицу Первомайскую, были ворота - сейчас, к сожалению, нет уже. Были видны эти дали, эти наши чудесные зарайские дали. Тогда не было всё таким заросшим и застроенным, вот это ощущение широких горизонтов романтическое было.
Квартира была угловая, одно окно выходило на Кремль, а другие — на проезжую часть Первомайской улицы, мощёную. Мы тогда считали лошадей, потом машины, машин-то было за день одна-три. Когда детей учили считать, их сажали у окна: считай сиди. Любил сидеть за дедовой машинкой Зингер, на которой он строчил хомуты. Конюшня у нас была там, где сейчас спортивный зал первой школы. Это была конюшня какого-то предприятия — не могу теперь сказать, какого именно — рядом с пирожковой. Заказывали ему что-то, он шил. Вот я и любил за его машинкой сидеть, клал туда книги и читал. Пушкина много читал, сказки его, и смотрел на Кремль в это время. Романтика такая.